Институт этнологии и антропологии РАН

Междисциплинарный институт антропологии современности
(IIAC — EHESS, Франция)

Лаборатория антропологии социальных институтов и организаций (LAIOS — EHESS, Франция)

При финансовой поддержке РГНФ, Федерального агентства по науке и инновациям, Национального Центра научных исследований (Франция), Дома наук о человеке (Франция) и Посольства Франции в Москве

Разработка новых методов и подходов в социальной антропологии:
российско-французский диалог

Программа и тезисы докладов

25-27 сентября 2008,

Москва, Ленинский проспект 32-а

25 сентября. Голубой зал (3 этаж)

9.00 – 9.30 Открытие симпозиума

9.30 – 14.00 Сессия 1 Антропология в XXI веке: состояние дел и перспективы развития. Председатель – Валерий Тишков

М. Годелье. Антропология сегодня важна как никогда!

Антропология выделилась в самостоятельную научную дисциплину лишь на заключительной стадии колониальной экспансии, когда установилось доминирование нескольких западных стран над остальным миром (1850–1950). С самого начала новая дисциплина требовала от антропологов определенного добровольного дистанцирования от собственного общества и, соответственно, от некоторых составляющих собственного социального Ego и собственной исторической эпохи. Труды антропологов – это не гигантская коллекция вымыслов, созданная при деятельном участии добровольных информаторов. Например, внутреннее деление мусульман на суннитов, шиитов и ваххабитов не является выдумкой западных ученых.

Тот, кто хочет заниматься антропологией, сегодня, как и прежде, должен сформировать свое когнитивное Ego, рефлексивное и критическое, которое вступает во взаимодействие, а иногда и в конфликт, с социальным и внутренним Ego. Однако такое постоянное критическое дистанцирование от собственного общества само по себе еще не гарантирует научной состоятельности выводов, сделанных на основе полевой работы. Чтобы такие выводы имели смысл, они должны опираться на систематическое изучение форм власти, религиозных представлений и практик, систем родства и форм организации материальной жизни в наблюдаемых обществах. Все это означает, что социальная инаковость Других познаваема при условии применения адекватных методов, и именно это теоретическое положение делает возможным существование не только антропологии, но и всех социальных наук.

Антропологии не грозит гибель, и сегодня еще менее, чем когда-либо. В современном мире, где доминирование капиталистической системы затрагивает все без исключения общества на Земле, в то же самое время и в неразрывной связи с этим процессом множество культурных и политических идентичностей – как унаследованных, так и изобретенных – не перестают самоутверждаться или возрождаться. Сегодня антропология меньше, чем когда-либо, может существовать в изоляции от остальных социальных наук. К тому же сегодня она, возможно, рвет последние связи с породившим ее Западом.

В. Тишков. Большой провал антропологии постсоветскости

Концепт «распавшейся империи» применительно к краху СССР кажется мне поверхностной постфактической рационализацией. Еще более слабым является концепт «постколониализма», который используется при объяснении процессов в постсоветских государствах. В случае с распадом СССР мы имеем дело не с «триумфом наций» в реалистском понимании нации как коллективного тела, а с политическим проектом, в центре которого противоречивый триумф метафоры «нация» в ее этническом смысле. Политическая утопия «многонационального государства» и политическая практика СССР как «Empire of Affirmative Actions» (Terry Martin 2002) создали условия для саморазрушения. Вместе с горбачевской либерализацией наступило время ответственных смыслов, и потребовалось заплатить цену за политическую декларацию в советской Конституции о «праве наций на самоопределение вплоть до отделения». Опыт Советского Союза позволяет сделать вывод, что утопии этнонационализма, политические импровизации управленцев, раскол элит в борьбе за власть и внешние воздействия могут быть важными обстоятельствами фатального кризиса государств.

Драма постсоветской политики и экспертизы состоит в том, что с исчезновением СССР в общественной мысли и в массовом сознании не произошел демонтаж прошлых образов России-СССР как “большого врага” и “средоточия зла”. Эти образы - во многом продукт холодной войны, старых и уже новых геополитических соперничеств, старых обид и новых настроений реванша. Они не собираются уходить из общественного дискурса, что становится очевидным в моменты вооруженных конфликтов и политических кризисов. Новая «антироссийскость» есть по сути своей ментальная, культурная проекция, порожденная тем, что символьно-пространственным центром новой России осталась Москва и ее доминирующим культурным компонентом – русская культура и русский язык.

Антропологи вместе с политологами стали одними из авторов парадигмы кризиса при объяснении социальных перемен после распада СССР. Это касается, прежде всего, объяснения ситуации в России, но в сходном концептуальном контексте рассматриваются трансформации и их результаты в большинстве стран бывшего СССР. Проблема адекватности экспертных оценок и массового восприятия социальных перемен в обществе сама по себе становится социокультурным феноменом и сферой антропологического анализа. Изучая проблему восприятия и объяснения реформ на протяжении ряда лет, я пришел к выводу, что человеческие коллективы в разных ситуациях и в разных культурных контекстах имеют разные возможности и пределы для радикальных социальных перемен. Хотя возможности человека и общества инициировать и воспринимать инновации чаще всего недооценивались антропологами, тем не менее, возможно существование такой ситуации, когда слишком радикальные перемены, даже позитивные, могут восприниматься большинством в обществе негативно, ибо они меняют привычный образ жизни и принуждают человека принимать решения в ситуации новых и более разнообразных выборов.

Б. Петрик. Французская антропология: кризис или обновление?

Начиная с конца 1980-х гг. ситуация во французской антропологии не раз описывалась как кризисная. Частое употребление этого термина не означает, однако, что дисциплина «выдохлась». Напротив, оно является признаком ее динамического обновления. Марксизм и структурализм сосуществуют с « большими нарративами». Ведутся дискуссии о соотношении антропологии со смежными дисциплинами – такими как история или изучение культурных зон. Современное многообразие французской антропологии проявляется как в выборе объектов, так и в разнообразии теоретических подходов, что не отменяет основной задачи – изучения культурного многообразия и универсального измерения Человека.

Усиливается интернационализация дисциплины, что позволяет расширять территории производства и распространения знания. Это особенно важно на фоне общей неблагоприятной для гуманитарных наук ситуации, сложившейся сегодня во Франции.

С. Соколовский. Несколько слов о своеобразии российской антропологии.

Одним из трюизмов, сопровождающих почти каждое введение в историю отечественной антропологии (ранее именуемую этнологией, еще раньше – этнографией, а век назад – народоведением), это заявление, что она уникальна, самобытна и, стало быть, отличается от всех аналогичных и родственных, но по-разному именуемых научных дисциплин зарубежья, но в особенности – от британской социальной антропологии, американской культурной (иногда весьма неуклюже именуемой у нас «культуральной») антропологии, французских этнологии и антропологии, и немецких Volks- и V?lkerkunde, сегодня все чаще под влиянием англоязычной традиции все чаще обозначаемых термином “социокультурная антропология”.

Заявление о своеобразии отечественной антропологии кажется справедливым и очевидным, и одновременно банальным и легковесным. Своеобразие может быть позитивным, что обычно и подразумевается в отечественной историографии дисциплины, или со знаком минус, всего лишь как мозаика заимствований. Его источником могут быть местные (национальные) традиции; особый институциональный контекст, своеобразие выбора объектов; уникальные идеи и концептуализации, или же слабая осведомленность о состоянии дел в остальных национальных исследовательских традициях и школах и в мировой антропологии в целом.

В задачи доклада входит рассмотрения заявления о своеобразии российской национальной традиции антропологических исследований в разнообразных контекстах (глобальном, институциональном, концептуально-теоретическом и т.д.) и уточнение характера этого своеобразия, связанного, на взгляд автора, с продолжающимся кризисом антропологии в России.

Ш. Галибер. К антропологии современного человечества

Говоря о глобализации, обычно спорят о новизне и исторической глубине этого явления, о его влиянии на государства и мировую экономику, о неравенстве между Севером и Югом, о самой природе и движущих силах данного процесса (капитализме, технологиях, модернизации западного образца). Антропология более внимательна к таким фундаментальным противоречиям, как разрыв между культурой и территорией (связанный с миграциями, деятельностью транснациональных организаций, всемирным распространением культурной продукции, развитием интернета, детерриториализацией в самом широком смысле этого слова), униформизация человечества, его гипотетическая гибридизация / креолизация или, напротив, утверждение культурной отличительности. Перед лицом калейдоскопически меняющегося мира и благодаря своему пристальному и одновременно дистанцированному взгляду на человека и различные системы ценностей антропология становится наукой о множественности современных миров – наукой о современном человечестве. 

Сегодня ее интересуют не столько «другие», отличные от «нашей», культуры или наши отношения с «другими» культурами, сколько процесс со-творчества культур, результатом взаимодействия и даже противодействия которых во всем их многообразии является единство человеческой цивилизации.

Задача антропологии в современном мире состоит, таким образом, в том, чтобы рассматривать человечество одновременно как связанное единой сетью и вовлеченное в многообразный процесс идентификации. Речь идет об антропологии, основанной на взаимодействии и взаимовлиянии наблюдаемого и наблюдателя; об антропологии, являющейся частью общемирового знания, опирающейся на фундаментальную и основополагающую этику диалога

И. Кузнецов. Боас – Аверкиева, Боас – Леви-Строс… (Профессиональная генеалогия двух неанглосаксонских антропологий).

Методологические ориентиры антропологии в ее доминирующей (американской/британской) форме: эмпиризм вместо Arm Chair исследований, историзм вместо широких социологических схем и т.д. заложены «героическими менторами» антропологии (Ф. Боас, Б. Малиновский и др.).

«Родимые пятна» и российских, и французских антропологов, по крайней мере, в оценке нас американскими и британскими коллегами, т.е. со стороны, проявляются как раз в отступлении от этих принципов.

Очень интересно посмотреть, как такие расхождения намечались в самом начале, во время активных личных контактов ученых, которые находятся у истоков своих национальных «школ».

Рассматривается два сюжета: отношения Ф. Боаса и Ю. П. Аверкиевой в 1930-е и отношения Ф. Боаса и К. Леви-Строса в 1940-е годы. Основной источник – переписка этих троих из Boas Paper Collection, хранящейся в Американском философском обществе (Филадельфия, шт. Пенсильвания).

15.00 – 18.30 Сессия 2 Новые поля и новые объекты исследований. Председатель – Жан-Франсуа Госьо

Э. Миннаер. Вклад антропологии в выработку государственной стратегии призрения престарелых

Министерский заказ на изучение ситуации в домах для престарелых послужит нам отправной точкой для размышления о возможностях практического применения результатов антропологических исследований.

Помимо рекомендаций, сформулированных по итогам исследования и направленных на улучшение функционирования общественных учреждений, можно ли предложить какой-то механизм, который обеспечивал бы соответствие решений, принимаемых на государственном уровне, результатам научной экспертизы?

Какая форма взаимодействия ученых и государственных служб является наиболее эффективной?

Как повысить роль практических исследований на местах в процессе выработки управленческих решений, чтобы обеспечить учет мнений заинтересованных категорий населения?

Я. Жаффре. Антропология и проблемы здоровья населения. Антропологический анализ материнской смертности в Западной Африке

Каждый год из 200 миллионов беременных женщин на Земле умирают от 600 до 700 тысяч. 47,2% этих смертей приходится на страны Африки южнее Сахары. Это означает, что в таких странах, как Мали или Нигер, ежегодно можно ожидать более чем 3000 смертей. В целом, если беременность и роды в странах Западной Европы сопряжены со смертельным риском для одной женщины из 3200, то в Африке – для каждой двенадцатой.

В ответ на эту ситуацию принимаются различные программы, как, например, программы планирования семьи, цель которых – борьба с печально известным «правилом чрезмерности»: слишком много детей, слишком ранние, слишком поздние или слишком частые беременности. Именно с этими факторами связана в первую очередь высокая материнская смертность. Однако нелегко воздействовать на такие формы социального поведения, как рождаемость, брачность или практики прерывания беременности, обусловленные сложным и изменчивым взаимодействием юридических, социальных, религиозных и психологических факторов.

Другой подход, дополняющий вышеназванный, связан с изучением ситуации в сфере медицинской и срочной акушерской помощи. Они анализируют причины неудовлетворительного функционирования соответствующих служб и предлагают меры, направленные на повышение их эффективности.

Этот подход, помимо того, что он повышает «общественную полезность» социальных наук, имеет и другие достоинства. В частности, он побуждает антрополога работать в тесной связи со специалистами в смежных дисциплинах, таких как эпидемиология или даже клиническая медицина, и комплексно подходить к решению различных проблем (способ распределения общественных благ, организация труда, местные этические нормы и пр.).

На нескольких примерах мы покажем важность изучения социальной и культурной составляющей в деятельности пунктов оказания помощи.

Л. Дусэ. Антропология, юриспруденция и общественные представления в Австралии

Антропология в Австралии, как, впрочем, и повсюду, сталкивается с двумя типами проблем при необходимости доказать культурную «аутентичность» в связи с требованиями автохтонного населения. Первый тип проблем – эпистемологического свойства. Они являются продуктом внутренней эволюции и самокритики самой дисциплины. Однако эти проблемы, при всей их важности для развития гуманитарного знания, кажутся менее значимыми по сравнению с проблемами этическими и политическими. Речь в данном случае идет о так называемой «прикладной» антропологии. Она собирает и анализирует данные внутри некоторой общности, как бы последнюю ни определять, чтобы затем передать их в форме отчетов и экспертиз в распоряжение третьих лиц и организаций. В таком контексте работа антрополога приобретает совсем иное измерение, чем если она представляется только на суд собратьев по научному цеху

В Австралии антропология сильнейшим образом вовлечена в современные юридические и политические процессы, и потому производство антропологического знания неразрывно связано с его практическим использованием в форме конкретных экспертиз. Некоторые теоретические концепты и модели, выработанные в далеком прошлом академической антропологией, легли в основу формирования юридических принципов, определивших права и обязанности коренного населения, в частности, применительно к праву собственности на землю. Этот особый контекст, история его формирования и последствия как для работы антрополога, так и для австралийских обществ, будет рассмотрен в докладе.

В. Бобровников. Этнология религиозного знания в фетвах постсоветского Дагестана

В докладе разбираются возможности (и пределы) междисциплинарного изучения нормативного религиозного знания средствами этнологии и востоковедения. Объектом исследования служат религиозно-правовые заключения по спорным вопросам шариата, известные в исламской традиции под названием фетв. Проанализированы фетвы последних пятнадцати лет на русском и восточных (аварском) языках из Дагестана. Эти источники сопоставлены с полевыми материалами, собранными автором в городах и переселенческих поселках севера и центра республики в 1992–2007 гг., в основном среди юношей 15–25 лет и мужчин среднего возраста (30–50 лет), основных «заказчиков» и «потребителей» постсоветских фетв. В результате предпринята попытка проследить весь путь формирования фетв от вопросов, обращенных к носителям исламского знания, через вынесенные последними заключения, до реакции мусульманских общин на них. Проведенное исследование говорит о восстановлении в Дагестане системы воспроизводства исламского нормативного знания. Устойчивость жанра фетв связана с сохранением среди дагестанских мусульман обрядовых практик ислама, прежде всего связанных с исполнением основных предписаний шариата (пять столпов ислама) и рядом суфийских практик, в советское время получивших распространение во внесуфийской среде (зикр, хатм). Фетвы показывают и значительные перемены в понимании и практиках ислама в Дагестана. Область шариата все больше смещается из правовой сферы в обрядовую. Появляются фетвы, касающиеся отношения к светской культуре, например, о клонировании. Сильно меняется их форма: ее языком вместо арабского стал русский. Некоторые важные бытовые нововведения не получили санкции, укореняясь по праву обычая (ислам в Рунете).

О. Дауд. Иракские племена: от Саддама Хусейна до Дэвида Петреуса

В современной истории нечасто случаются моменты, когда политики столь сильно нуждаются в ученых для понимания тех или иных проблем большой важности. Роль, которую сегодня играют сохраняющиеся и воспроизводящиеся племенные и клановые структуры, – один из вопросов, ответа на который не дают по-прежнему господствующие в нашем мире объяснительные схемы, выстроенные с позиций целесообразности бытия. Ирак – одно из антропологических полей, которое может дать исследователю ключи к пониманию этого важнейшего фактора, действующего в значительной части азиатских и африканских обществ, хотя еще вчера многие считали, что племя не устоит перед «модернизацией» и «глобализацией». Даже некоторым антропологам кажется, что употребление слов «племя» или тем более «трайбализм» не требует пояснений. Эти термины – «племя», «трайбализм» - придуманные для описания самых разных феноменов, часто противопоставляемых современному характеру государства, годятся только на то, чтобы служить символом отсталости. И тем не менее, придется объяснить, почему часть Ближнего Востока (Ирак, Йемен, страны Персидского залива, Иордания и другие) по-прежнему живет в соответствии с племенной организацией.

С. Абашин. Миграция из Средней Азии в Россию: из социализма в глобальный мир

Исследований трудовой миграции на постсоветском пространстве очень мало. Это связано и с языковыми, культурными препятствиями, и с тем, что феномен миграции не очень давний, и с тем, что научные исследования в России (не говоря о ЦА) сильно деградировали в 1990-е годы из-за финансовых сложностей и теоретической сумятицы. Особенно сложно в Узбекистане, где власть не просто делает вид, что не замечает миграцию, но и крайне осторожно относится к изучению миграции (да и вообще к любому изучению общества), видя в этом сомнение в своей дееспособности.

Все исследования трудовой миграции так или иначе концентрируются на стратегиях выживания, т.е. прежде всего на экономических аспектах, на взаимодействии с нанимателями, с государством (с милицией). В поле зрения исследователей попадают криминал, торговля людьми, нарушение прав человека, денежные потоки. Однако такие сферы, как идентичность, религиозность, мировоззрение остаются малоизученными. Очень редко различаются разные виды миграции – акцент делается только на те, которые оказываются в проблемной зоне.

В исследованиях пока преобладают методы анкетного опроса, разговоры с главами культурных сообществ, экспертами, чиновниками. Голос самих мигрантов, и, что очень важно, людей, которые этих мигрантов окружают (их родственников, знакомых) практически не слышен, мы не слышим их собственную мотивацию, их взгляды на мир, нам не известны их биографии.

Не существует кросс-исследований. Исследования ведутся худо-бедно отдельно в странах, откуда люди уезжают, и худо-бедно в странах, куда они приезжают. Но каких-либо параллельных исследований практически не существует.

Миграция изучается вообще. Нет привязки к конкретному региону, откуда люди уезжают и куда уезжают. Понятно, что разница между Ташкентом и, допустим, Каракалпакией, с одной стороны, и Москвой и Татарстаном, с другой, довольно существенная. 

26 сентября. Малый зал (18 этаж)

9.00-11.15 Сессия 2 Новые поля и новые объекты исследований (продолжение)

Л. Ле Кэн. Этнолог в тюрьме: от понятия «тюремной культуры» к пониманию прагматического измерения слова

Подобно англо-саксонским социологам 1940-1970 годов, специалистам по тюремному миру, мы представляем себе тюрьму как место «субкультуры», а ее обитателей – как «специфическую общность» с особой структурой социальных ролей и системой ценностей, противоположной общепринятым ценностям.

Признание важности речевых практик в тюрьме и их изучение в качестве социального факта позволяют рассматривать эти роли и ценности, исходя из того, как их представляют себе и что говорят о них сами заключенные. Это дает возможность оценить эффективность и прагматическую ценность речи, а также ограничения, налагаемые на нее специфической ситуацией.

В то время как изучение «культуры» или «субкультуры» сообщества предполагает изучение системы ценностей и того, каким образом они усваиваются действующими лицами, изучение речевых практик, напротив, заставляет обратить особое внимание на изменчивость и растяжимость данных ценностей, их функционирование и манипулирование ими.

Дж. Блундо. Антропология и коррупция. Старые практики, новый объект исследования

Как специфическая форма взаимодействия с политической системой и государственным аппаратом коррупция и связанные с ней представления и смыслы представляют собой давний и широко распространенный феномен, как в странах Запада, так и в постколониальных государствах Юга. В то же время они являются относительно новым объектом исследования для антропологии, которая лишь сравнительно недавно занялась изучением «теневого обмена», долгое время остававшегося в исключительном ведении политологов и экономистов.

В своем выступлении я ставлю две задачи. Во-первых, попытаться объяснить причины столь странного молчания антропологов по поводу явления, наблюдаемого в большинстве стран, где они ведут свои исследования. Для ответа на этот вопрос потребуется вернуться к истории политической и экономической антропологии, оценить их место и роль в изучении государственного аппарата, публичной сферы и различных форм обмена. Во-вторых, понять, что нового может привнести антропология в изучение феномена коррупции по сравнению с другими дисциплинами (прежде всего, политологией), в рамках которых он традиционно анализируется.

Не пытаясь четко разграничить две дисциплины, взаимно обогащающие друг друга, работая над общей темой (дис)функционирования государства, и не будучи убежденным в правомерности разделения коррупции на «крупную» и «мелкую», я подвергну критическому анализу некоторые мало продуктивные дебаты, ведущиеся исследователями вокруг этого междисциплинарного объекта (в особенности культуралистские споры). Это позволит наметить направления дальнейших исследований, сформулировать методологические и деонтологические вопросы, а также те формы междисциплинарного сотрудничества, которые сегодня необходимы для изучения коррупции.

М. Любарт. Этнические (народные) традиции в культуре современного общества: формы бытования, динамика, функции.

Традиции доиндустриального общества являлись в течение поколений основным объектом изучения этнографической науки. Однако с наступлением Перестройки эта тема как будто «ушла в тень». Между тем этнические (народные) традиции в духовной и материальной культуре отнюдь не являются «мертвым» наследием и в эпоху глобализации. Более того, современные средства информации способствуют закреплению и популяризации фиксированных традиций. А многочисленные ассоциации и центры народной культуры и ремесел их развивают. Многие из традиций являются важной составляющей семейной обрядности, воспитания, общественных праздников, отчасти кулинарии и т. д. Они продолжают существовать, изменив формы бытования, функции, и занимая в современной культуре иное место, нежели они имели в культуре так называемого традиционного общества. Когда-то они являли собой единую систему и целиком определяли культуру того или иного социума, сегодня они существуют в менее очевидных взаимосвязях. Вопрос о том, какие из элементов традиционной культуры выдержали «отбор» временем и почему, сегодня еще мало изучен.

Какое же место занимают этнические традиции в современной культуре в целом? Они не являются основой всей современной культуры, потому что одна из ее характеристик – великое разнообразие и огромное количество новаций, но они все-таки играют в ней свою роль, значимость которой варьирует от общества к обществу.

11.30-13.00 Сессия 3 Новые методы и подходы Председатель – Морис Годелье

Ж.-Ф. Госьо. Точка зрения действующего лица, или близорукость антрополога.

Что мы видим «с точки зрения действующего лица»? И еще более важно: что мы понимаем? Достаточно ли антропологу накопить множество мнений о различных деяниях и событиях, чтобы постичь их смысл, понять их суть?

Обратимся к историческому примеру – колонизации Западом Восточной Азии в XIX веке и к той роли, которую сыграли в этом процессе католические миссии. Эта роль сегодня, с определенной дистанции, выглядит вполне понятной, если рассматривать ее совместно с ролью военно-политического аппарата, и в частности через призму систематических «преследований» миссионеров и ответных карательных операций военных. Однако в свидетельствах самих участников событий, и в частности (будущих) мучеников, речь идет лишь о божественном призвании, спасении своей и чужих душ и священной защите со стороны вооруженных сил.

Антропологу, в отличие от историка, часто не хватает дистанции по отношению к изучаемым феноменам. Это дополнительный аргумент в пользу того, чтобы не отказывать антропологии в праве, как это пытаются сделать некоторые, прибегать к помощи ее основополагающих концептов – таких как система, структура, культура…

Ф. Лаплантин. Знание и признание, эпистемология и этика: подходы к современной  антропологии субъекта.

Сегодня необходимо подвернуть критике манипулирование субъектом, начинающееся с пренебрежительного отношения к речи (несводимой только к языку), продолжением которого является грубая и прямолинейная процедура в духе тэйлоровского функционализма: получить «информацию», «обработать» ее и «выдать» позитивный результат. Взамен может быть предложена критическая теория познания, неотделимого от этики и политики. Недостаточно просто заявить, что познание предполагает признание; последнее не должно быть лишь дополнением или приложением к исследовательской процедуре. Напротив, именно признание (уникальности другого как физического тела) является первичным или, иными словами, этика предшествует гносеологии и заключает ее в себе.

Мы предлагаем новый горизонт познания и действия. Его субъектом не является более белый мужчина европеец, существующий как бы вне истории и культуры, порождение старого европейского гуманизма (который, по сути, есть не что иное как замаскированный коммунитаризм). Не на сократовский вопрос «кто я?» должна сегодня искать ответ антропология субъекта, но на вопросы «кто я для других?», «что для меня другие?» и «чего мы хотим совместно?». Эти вопросы проистекают не из философского идеализма, а из антропологического реализма, объединяющего понятия «желание» и «совместный». Субъект не сбрасывается со счетов, но его роль переосмысливается в терминах социальной и культурной субъективизации.

Мы покажем, сколь трудно реализуем демократический проект, в рамках которого отклоняющаяся субъективность (или субъективность как отклонение) не только допустима (или, хуже того, терпима), но является законным требованием. Мы покажем также, на основании наших многолетних полевых исследований в бразильском обществе, как в неясной и нестабильной ситуации постепенно вырисовываются на границах между культурами новые формы субъективности – гибридной, смешанной, мутирующей – и новые, доселе не изведанные, конфигурации социальных связей.

14.00 – 18.00 Сессия 3 Новые методы и подходы (продолжение) Председатель – Сергей Соколовский

Т. Щепанская. Автоэтнография: материалы к обсуждению проблемы обратимости этнографического метода

В докладе представлен опыт визуально-антропологического исследования российских исследователей народной культурной традиции (этнографов, фольклористов) как профессионального сообщества. Это продолжение серии автоэтнографических публикаций автора, вышедших в 2003 – 2008 гг.

Объектом исследования являются неформальные практики, наполняющие повседневную жизнь и опосредующие общение в среде коллег. В фильме рассматривается визуальное и ритуальное конструирование образов, олицетворяющих профессиональную общность, ее традиции, нормы и ценности.

Несколько эпизодов связаны с образами Н.Н. Миклухо-Маклая, фигурирующего в неформальных практиках в роли «отца-основателя» российской этнографии, и В.Я. Проппа, также в роли «отца-основателя» (фольклористики). Рассматриваются визуальные, в том числе ритуализованные, репрезентации этих образов в неформальных практиках профессионального сообщества.

Автоэтнографическое исследование становится плодотворным контекстом для обсуждения этнографического метода в целом, поскольку высвечивает те его аспекты, которые при исследовании «иного» (дистанцированного) объекта выводятся из зоны видимости и легко остаются в зоне умолчания. Тестируя метод «на себе», мы фактически задаемся вопросом об обратимости этнографического метода. В случае этнографии этнографического сообщества объект – изучаемое сообщество практически полностью совпадает с его субъектом – сообществом экспертов. Такое соотношение обнажает несколько проблем, в том числе:

- проблема конфликта интерпретаций, борьба интерпретаций собранного этнографического материала, а вместе с тем –

- включение обычного для этнографического исследования расхождения (между ин- и аутсайдерской моделями описания, между разными инсайдерскими моделями) в контекст отношений власти дополнительно усиливается тем, что споры об интерпретациях включаются в контекст конкурентных отношений в самом научном сообществе

- наложение, часто противоречивое и нередко конфликтное, идентичностей исследователя как субъекта, изучающего среду – и как человека, принадлежащего этой среде, имеющего в ней определенные интересы (преследующего свои цели и ставящие под угрозу свой статус в этой среде). Это противоречие обычно для этнографа-инсайдера и уже много раз становилось предметом обсуждения применительно к другим сообществам (например, этническим)

- этические проблемы, возникающие, когда в инсайдерском интервью обсуждаются темы, открытые инсайдерам и табуированные для аутсайдеров (или: элементы неформального дискурса выносятся в публичный);

- более широко – ситуации, когда этика познания вступает в противоречие с этикой принадлежности к среде.

С. Рыжакова. Полевое исследование как «театр» культуры: стратегии информантов и этнографов

Длительное и регулярное пребывание этнографа в поле почти всегда сопровождается формированием разнообразных, в том числе и личных, связей с людьми исследуемого сообщества. Глубокие эмоциональные контакты создают ситуацию эмпатии (умения ставить себя на место собеседника), которая способствует постижению самых тонких и скрытых механизмов культуры, открывает ее потайные пространства, дает ключ к пониманию ее нормативной, эстетической, когнитивной и других систем.

Однако «платой» за эти дары служит то, что сам исследователь оказывается интегрированным в исследуемую среду, становится ее частью, и обретает не
только возможности и права, но и обязанности. Актуализируются его пол,
возраст, личные навыки и мастерство, темперамент, а также связи с другими
сообществами. Для исследуемых, информантов, все это может становиться
ресурсом и способом решения своих проблем. В поле довольно часто речь идет о своеобразном «театре» культуры: «искусство этнографа состоит в том, чтобы в его деятельности носители культуры опознавали сами себя, достигая этим катарсического эффекта» (Чеснов 1999).

Размышление над текстами, написанными в жанре «исповедальной этнографии», может позволить по-новому поставить несколько фундаментальных вопросов этнографического исследования. Во-первых, это типология этнографических фактов, предложенная Я. В. Чесновым, где различаются факты-впечатления, факты-переживания, факты-деструкция (результат анализа, деконструкции), и также отличные от них, выстраиваемые как единицы этнологического исследования, результат анализа, фрагменты культуры (например, праздник, обычай, социальный институт). Во-вторых, это роль этнографа как личности в выполнении главной задачи этнографа как профессионала, то есть адекватном описании, анализе и интерпретации исследуемой культуры и человеческого сообщества – в синхронном и диахронном аспектах. Культура базовой социализации этнографа влияет на его поведение в поле, и является одним из серьезных обстоятельств при формировании «фактов-переживаний». В-третьих, это методология всех этапов этнографической работы – какой она сегодня должна быть. В силу признания диалогового характера полевого исследования нужно сделать вывод о том, что этнографическое исследование не укладывается в выявление структурных особенностей, исторических трансформаций и семантики изучаемого предмета.

По-видимому, в ремесле этнографа должны сочетаться некоторые режиссерские, актерские навыки с работой профессионального зрителя и критика. Это обеспечит как витальную сопричастность исследуемой культуры (которая, заметим, проявляется во многих случаях перформативно), так и достаточную от нее дистанцированность. Стратегия этнографа во многом определяется ожидаемым от него результатом – текстом: материал полевого исследования синтезируется с другими данными, а написанный текст нередко «отделяется» от автора, начинает жить своей жизнью, становится репрезентантом своего предмета, самостоятельным источником для читателей (а также и писателей), по-разному прочитывается и интерпретируется); поведение информанта основано на многих объективных и субъективных обстоятельствах.

М. Жеди-Баллини. Инаковость инаковости: проблема чувств в антропологии

Каким может быть этнографический подход к специфике сферы чувств в изучаемом обществе?

Трудности в этом вопросе могут быть связаны с ограничением доступа в эмоциональную сферу другого, имеющим место в некоторых обществах, как, например, в Меланезии, где я веду свои исследования. Но чаще всего они связаны, похоже, со стремлением этнологов исключить анализ чувств из предметной области своей дисциплины или, во всяком случае, рассматривать их лишь как частные проявления. Представление о том, что в традиционных обществах поведенческие практики в значительной мере предопределяются нормативной культурой, способствуют, безусловно, недооценке роли чувственной сферы при этнографическом изучении этих обществ. Возможно также, что считается бесполезным специально изучать проявления таких универсальных субъективных ощущений, как печаль, радость, стыд, горе и т.п., о которых, казалось бы, все давно известно.

В то время как антропология «своего» общества, по крайней мере во Франции, уделяет определенное внимание проблеме чувств, антропология «далеких» обществ редко обращает внимание на эту сторону жизни. В то же время, выступления в пользу «антропологии эмоций» также не слишком убедительны постольку, поскольку мы не знаем, что именно определяется как эмоции в обществах, которые мы собираемся изучать. Многие культуры вообще не делают различия между эмоциями и познанием. Поэтому мы будем говорить именно о «чувствах», настаивая на необходимости комплексного изучения этнологами социального оптыа во всех его проявлениях.

В. Вате. От изучения ритуалов оленеводства к анализу протестантского прозелитизма

В постсоветский период религиозная ситуация на Чукотке приобрела небывалое многообразие. Параллельно с «традиционными» оленеводческими ритуалами и попытками возродить утраченные в советское время традиции наблюдается активность протестантских проповедников, которой противостоит православная церковь, чье влияние в регионе становится все более заметным.

Ведя полевые исследования на Чукотке с первой половины 1990-х гг., я стала свидетелем этих постепенных перемен, которые повлияли не только на тематику, но и на методику моей работы. В частности, изучение евангелистского движения, начатое мною в 2000-е годы, радикально отличается от исследования оленеводческих ритуалов, которым я занималась на протяжении 1990-х гг.

Действительно, присутствие антрополога, желающего вести включенное наблюдение, в среде протестантов-евангелистов, стремящихся обратить каждого в свою веру, вызывает вопросы. Если при наблюдении оленеводческих ритуалов статус гостя (r?mkyl’yn) определяет положение исследователя и позволяет ему занять законное место, то на протестантской службе, куда по определению приходят только верующие, такой статус невозможен. Присутствие на оленеводческих ритуалах не требует «веры» в существование духов, о которых, к тому же, в открытую не говорят. Напротив, с самого первого момента знакомства с членами евангелистской церкви антрополог должен быть готов ответить на вопрос о своей принадлежности к христианству.

Доклад будет посвящен размышлениям о методологии перехода, в рамках одного и того же общества, от изучения оленеводческих ритуалов к анализу протестантского прозелитизма.

Е. Филиппова. От советской этнографии к постсоветской этнологии: смена имени или парадигмы?

Дискуссии относительно теоретических основ дисциплины, называвшейся в то время «этнографией», были достаточно острыми на рубеже 1980-х – 1990-х гг. После того как ортодоксальный марксизм, безраздельно занимавший в СССР место социологической теории высокого уровня, был низвергнут с пьедестала, стали предприниматься и попытки пересмотра теории этноса, неразрывно связанной с именем Ю. Бромлея и считавшейся прежде «выдающимся достижением современной советской этнографии». Другие ученые, чьи теории были в советское время маргинальными и не оказывали существенного воздействия на научный дискурс, вышли из тени. После падения «железного занавеса» знакомство с различными течениями западной научной мысли не только стало возможным, но и было объявлено необходимым.

В этом контексте критической переоценки встал вопрос о переименовании дисциплины из этнографии в этнологию. В 1989 г. Ученый совет Института этнографии по предложению его директора В.А.Тишкова проголосовал за новое название: Институт этнологии и антропологии. Как сегодня, почти 20 лет спустя, обстоит дело с теоретическим обновлением российской этнологии?

Несмотря на то, что советское этнографическое наследие было подвергнуто критическому пересмотру, реальность этноса как феномена была поставлена под сомнение лишь небольшой частью ученых. Идея о замене этого центрального концепта советской этнографии на «этничность» - категорию «западной» культурной антропологии, которая на первых порах вызывала энтузиазм, не оправдала надежд. Вполне узнаваемые классические характеристики «этноса» лишь сместились из сферы реального в сферу воображаемого. В соответствии с той же логикой «этногенез» стал пониматься как зарождение «этнического» сознания.

Замена термина «этнос» на «этническую группу» или «этническую общность» также не решает фундаментальную проблему: если невозможно непротиворечиво определить, что есть этнос, то не имеет определения и прилагательное «этнический». Какой смысл прибегать к использованию расплывчатого и нечеткого понятия для характеристики группы, или общности? Что останется, если исключить другие ее отличительные свойства – язык, культуру, религию…? Пресловутое и иррациональное «чувство общности», идентификация с самоназванием?

Тем не менее, ситуация постепенно меняется, прежде всего благодаря работам тех ученых, которые не боятся нарушать дисциплинарные границы, не тратят время и силы на бесплодные дебаты о «сущности этноса» и предпочитают изучать не «народы» или «этносы», а социальные и культурные феномены, остерегаясь при этом упрощающих реификаций.

27 сентября Малый зал (18 этаж)

9.30-12.00 Круглый стол «Антропология и расизм»

В. Шнирельман. Расизм: национальные модели и расизм в России

Сегодня становится очевидным, что расизм вовсе не является какой-либо цельной гомогенной концепцией. В современном мире он представлен многочисленными разновидностями, которые во многом определяются социально-политическими условиями отдельных стран и регионов. В докладе, во-первых, будут анализироваться особенности современного расизма, а во-вторых, будет проведен сравнительный анализ нескольких контрастных моделей, демонстрирующих связь расизма со спецификой соотношения между этничностью и гражданством в отдельных странах.

Современный расизм оперирует лозунгами "несовместимости культур", "столкновения цивилизаций", "сохранения традиционного этнокультурного портрета", "порога толерантности", а культурное разнообразие и культурная дистанция рассматриваются им исключительно как "угроза". При этом акцент переносится с соматического типа на культуру, которая фактически биологизируется. Такой расизм выражается в дискриминации тех, кому приписываются какие-либо необычайно устойчивые и непреодолимые различия, причем прежнюю роль "расы" берет на себя "культура".

В то же время в разных регионах мира, где "расы" и "культуры" конструируются по-разному, расизм имеет разный облик. И это прежде всего относится к описанию его объекта. Американский расистский дискурс всегда имел дело с "большими расами" (белая, черная, желтая). А в Европе популярные представления о "расе" и "этнической группе" нередко смешивались, и местные расисты часто не проводили различий между "расой" и "народом". В этом случае расизм полностью сливается с этнонационализмом и грозит дегуманизацией "этнических Других" и этническими чистками. Сегодня в контексте массовых миграций в Европу из стран Третьего мира проблематика расизма практически слилась с дискурсом об этнических меньшинствах или об "инокультурных Других", и в центре обсуждения оказалась не биология, а культура.

К. Невё. Гражданство и дискриминация

Вначале речь пойдет о том, какой вклад вносит антропология, прежде всего антропологические исследования во Франции, в изучение проблем гражданства и дискриминации.

Хотя сегодня может показаться, что французская антропология не уделяет большого внимания тем сферам общественной жизни, для которых вопросы дискриминации и проблемы этнизации являются центральными, тем не менее наша дисциплина обладает необходимым опытом, а также концептуальными и методологическими инструментами, особенно подходящими для исследований такого рода. Дискуссия будет предварена кратким обзором основных подходов, выработанных при изучении феноменов иммиграции и дискриминации, особенно той, жертвами которой становятся выходцы из бывшего колониального пространства. В более широкой перспективе будут рассмотрены процессы этнизации, лежащие в их основе практики и общественные представления, а также их воздействие на общество.

Затем мы включим в сферу рассмотрения вопросы, связанные с национальностью и гражданством. Потребность в признании и равенстве приобретает в постколониальном контексте совершенно особое значение. Она часто формулируется в терминах национальности и гражданства и связывается с проблемой идентификации, как индивидуальной, так и коллективной. В таких случаях необходимо учитывать многообразие вовлеченных в соответствующий процесс действующих лиц. Это, конечно, государство, осуществляющее определенную публичную политику, но также общественные движения, активисты, неправительственные организации… Следует также анализировать данные процессы в самых различных контекстах, включая миграционную политику, «этническую статистику», законодательство в сфере национальности и гражданства, стратификацию городского пространства, мобилизационные практики…

Многообразие конфигураций и концепций национальности и гражданства, свойственные разным обществам и в разные эпохи, не только не мешает дискуссии, но, напротив, может стать основой для выработки критического и аналитического взгляда на эти понятия, их использование и их социальную и политическую эффективность.

А. Осипов. Перспективы освоения понятия «расизм»

В настоящем понятие «расизм» в России, хотя и будучи общеизвестным, не осмысляется содержательно и играет практически нулевую роль. Публичный интерес фокусируется на смежных темах или частных вопросах. Расизм связывается исключительно с проявлениями агрессии, мотивированной крайними формами нетерпимости, и рассматривается как девиация. Но нельзя исключить, что в будущем в стране будет осваиваться более распространенное в мире понимание расизма и дискриминации, образцы которого дают США.

На каких принципах основано последнее?

1. Переосмысление репрессивных практик и социальной стратификации в расовых или этнических категориях.

2. Группизм: объективизация групп и членства в них, их рассмотрение как данности; презумпция дискриминационного обращения с лицами, приписываемыми к «слабым» группам; переосмысление проблематики расизма как отношений между группами как таковыми.

3. Культурализация социального: понимание культуры как атрибута группы, отрицание «этнокультурной нейтральности» государства и постулат о принципиально подчиненном положении «слабых» культур.

Все эти компоненты выглядят весьма привлекательно в качестве инструментов практической деятельности: социальная приемлемость перевешивает достоверность знания. Но в результате к «расизму» причисляются принципиально разные феномены: расовая избирательность репрессивных практик, рационализация или интерпретация интеракций в расовых категориях со стороны их участников или наблюдателей, эмпирически фиксируемые статистические диспропорции между группами и пр.

Возможен ли ответ на этот вызов?

Можно ли на практике ограничиться узким пониманием расизма и дискриминации только как определенных и действий, основанных на осознанном делении на группы и репрессивных по результату? Можно ли сделать этот узкий подход приемлемым в разных слоях общества? Необходим ли «расизм» в качестве аналитической категории, обозначающей самостоятельную сущность, или он может быть только очередным понятийным контейнером?

Е. Деминцева. Иммиграционные сообщества и расизм. Анализ результатов полевых исследований во Франции и Танзании

В своем выступлении я хотела бы рассказать о результатах исследований в двух странах - Франции и Танзании, для которых актуальны различного рода проблемы взаимоотношений иммигрантских сообществ с местным населением. Исходя из полученных мной результатов исследований, которые я проводила в 2003-2004 гг. во Франции, работая над темой «Магрибинская диаспора во Франции: проблемы самоидентификации и адаптации», и в 2005 г. в Танзании, участвуя в экспедиции Центра истории и культурной антропологии Института Африки РАН «Межрасовые и межэтнические отношения в современной Танзании», можно утверждать, что проблема расизма остается одной из наиболее актуальных в этих странах.

Анализируя методы и результаты проведенных в обеих странах работ, я хотела бы обратить внимания коллег на несколько, на мой взгляд, важных аспектов самого исследования: определение понятийного аппарата (расизму самими интервьюерами придается зачастую иное, нежели в научных дискуссиях смысловое значение, кто для них «другие»), методы исследования (интервью, анкеты, наблюдения), обработка полученных результатов.

Общая дискуссия